Мне казалось, что небо обо мне позабыло.

[Xorressins]

Иллюзии.
Фэндом: Наруто
Автор: Тасмит, то же Хоррессинс
Бета: Сэпф!
Категория: Слэш
Пейринг: Вроде как Хаширама/ Мадара
Рейтинг: ПГ-13
Жанр: Ангст и романс
Предупреждения: ООС; а Хаширама такой молодой, и Мадара тоже; Мадары много, Хаширамы еще больше.
Содержание: Хочешь, я построю тебе иллюзию, Хаширама? Моя иллюзия будет реальнее, чем все твои, вместе взятые. Я - гений по созданию иллюзий.
Дисклеймер: Не мои.
Статус: Закончен.
Размещение: С моего или Сэпфового письменного разрешения.
От автора: Я пытался назвать его Хаши, но Сэпф запретила (

Ты не прав, Хаширама.
Не прав. Не прав. Не прав.
Мысль бьется в нем, будто бестолковая птица. Почти так же истерично – и так же отчаянно.
Наверное, он просто очень устал.
Даже для того, чтобы просто взять и задавить эту чертову птицу.
К чему ты пришел, Мадара?
Чего достиг?
Он ухмыляется – бездумно, сам себе, и не знает о том, что его ухмылка так и выглядит. Бездумной. Безумной.
Почти истерической.
Хаширама.
Ты не прав, Хаширама.
Почему ты не прав?
Почти отчаянной.
Впрочем, он догадывается.
Хочется спать, но в эту ночь ему не уснуть, - он чувствует. Хочется лечь, но ему не лежится. Не лежится, не сидится. Можно пройтись, подышать свежим ночным воздухом, посмотреть в звездное небо. Поискать созвездия – говорят, это умиротворяет. На худой конец, устроить охоту на светлячков – по крайней мере, отвлечься.
Не успокоить, так отвлечь.
Мадара приподнимается с примятой травы и понимает, что никуда он не пойдет.
Нет сил.
И, наверное, попросту лениво.
Трава пахнет свежо, и горько, и терпко. Вкусно.
Он сам пахнет потом и кровью, и пылью, и разогревшейся сталью. Войной. Ужасный запах, как к нему ни привыкай.
Мадара тянется сорвать стебелек, закусывает кончик между передними зубами.
Откидывается назад, головой на сложенные руки. Ногу на ногу. Мышцы болят. Пусть – эта боль хороша. Болит – значит, живой.
Значит, из сегодняшнего сражения они вышли победителями.
Иначе, впрочем, Мадара не умеет. Не научили.
А Хаширама…
Он открывает глаза. Смотрит в небо – высокое, черное, без синевы даже. Для синевы уже поздно.
Хаширама.
Ну а для черного – не рано ли?
Мадара ищет на небе звезды.
В том кусочке, который виден ему – в неровной рамке серых ветвей.
Он не видит ни одной.
Тускло светит луна. Но Мадаре не хочется луну. Луна – как осколок стекла. Она холодная. Мадара горячий.
Сейчас – особенно.
Луна вызывает приливы. Пусть себе вызывает. Что ему до приливов – до моря еще далеко, не дошли.
Луна не мерцает.
Не может упасть.
Светит себе и светит. Крутится над горизонтом – пусть себе крутится.
Луна – близко.
Мадару сейчас интересует то, что подальше.
Он не хочет луну. По крайней мере, пока.
Он хочет видеть звезды.
Но, наверное, звезды не хотят его.
Звезды, наверное, тоже не правы.
Мадара смотрит вверх, в темноту. Луна не освещает там, вверху – ее срезанный боевым серпом осколок светит вниз, на Мадару. Там, вверху, так темно, что захватывает дух.
Мадара смотрит словно бы в глаза Хаширамы.
Он не хочет тормошить свою сумасшедшую птицу, но – глаза Хаширамы не осветит для него никакая луна, пусть даже полная, а не этот мадарин огрызок.
И от глаз Хаширамы тоже…
Захватывает дух.
Мадара закрывает собственные глаза, накрывает для верности ладонью – чтобы не видеть, не видеть, не думать.
Ты не прав, Хаширама.
Не прав.
Не прав!
Птица бьет в отчаянии крыльями, теряя перья.
Мадара ухмыляется.
Мадара скалится от боли.
Он горячий. Луна холодная.
Хаширама холодный.
А звезды далеко.
А птица бьется.
Ночной ветерок прохладой касается его лица. Шелестит серыми листьями на серых ветвях.
Прядь разлохматившихся волос сползает со лба к кончику носа.
Мадара широко разбрасывает ноги. Разбрасывает руки. Так резко, что размотавшийся бинт на кисти стальной лентой сечет воздух.
Ему хочется взвыть, глядя в пустое черное небо, но вой вырывается из него лишь обжигающим, болезненным стоном. Странно, что травинка в зубах не обугливается.
Почему ты не прав?
Почему ты, дери тебя Девятихвостый, - настолько – не прав?
Он цепляется пальцами за траву.
Раздавленная трава пахнет тепло и просто одуряюще.
Листья шелестят на ветру.
Трава шуршит под чьими-то осторожными шагами.
Мадара думает об этом – и только потом вскидывается, садится рывком, сдавленно рявкает про себя. Больно. Больно!
Он не успевает встать – и, должно быть, выглядит нелепо, сидя с раскинутыми ногами, сжимая в одной руке рукоять куная, в другой – пучок выдранной с корнями травы. Целое мгновение он надеется, что нелепость его все-таки может показаться грозной.
Глаза светят угольями – но жгут разве что его самого.
Как обычно.
Как всегда с Хаширамой.
Хаширама, кажется, хочет засмеяться, но не смеется.
Впрочем, Мадара слишком уязвлен, чтобы почувствовать к нему благодарность.
- Я помешал? – спрашивает Хаширама. Очевидность-сама. Как всегда.
- Быстро догадался, - отзывается Мадара. Сует в ножны кунай. Брезгливо стряхивает с ладоней землю и приставшие травинки, - как будто без них у него на руках мало грязи.
Отбрасывает с лица непослушные волосы.
Глаза светят. Горят. Жгут.
Если потомки унаследуют эту его черту – вместо слез они будут течь кровью.
Хотя зачем Учиха слезы.
Учиха не плачут.
Хаширама смотрит на него сверху вниз – такой же высокий, как и чертова луна в чертовом небе.
И близкий.
У него глаза черны; если в небе где-то есть звезды, то в глазах Хаширамы никаких звезд нет.
И не будет.
Хаширама не знает, что его глаза окончательно сводят мадарину птицу с ее маленького птичьего ума.
Он спрашивает:
- Позволишь?
И садится прежде, чем Мадара отвечает «Нет».
Правда, Мадара не отвечает. Очень хочет, но почему-то не получается. Почему-то боится говорить – мог бы кто-нибудь поверить? Точно не сам Мадара.
У Мадары все дрожит внутри.
Не прав, не прав, не прав.
Хаширама смотрит.
Мадара подбирает ноги, отбрасывает волосы. Отворачивается. Он не хочет смотреть. Или не может.
Учиха не отводят взгляд, но Мадара только что научился отводить.
Какое-то время Хаширама молчит. Может, слушает, как колотится в Мадаре сердце.
Может, слышит шелест падающих перьев.
Но Хаширама – он не умеет долго молчать. Он такой, ему обязательно нужно знать.
- Мадара, что такое?
Мадара закрывает глаза, когда чувствует его горячую руку на своем плече.
- Что случилось?
Рука – горячая.
Хаширама – холодный.
Почему ты холодный, Хаширама?
Почему ты такой горячий, Мадара?
Почему ты такой неправильный?
Мадара оборачивается – длинный тонкий нос, горящий красный глаз, воспаленные от покусов губы.
Хаширама, кажется, обеспокоен, смотрит внимательно, хмурится.
Внимательно.
Хмурится.
Обеспокоен.
Мадара начинает злиться.
Птица царапает мелкими злыми коготками.
Он сбрасывает руку Хаширамы – и готов зарычать, когда тот вопросительно поднимает брови.
Только боится, что вместо того, чтобы рычать, опять застонет.
Стебелек падает ему на колени, раскушенный надвое.
- Случилось, - скалится он. – Случилось!
- Спокойнее, - просит Хаширама. Слегка улыбается – участливо. Настороженно.
Правильно.
Настораживайся.
Правильно!
Мадара злится. Он не замечает, что снова вцепился пальцами в траву. Не чувствует, как пахнет жарко кровь, медленно пропитывающая бинт.
Мадара не замечает боли – у него болит все.
- Случилось! – повторяет он истерически. Ему смешно от самого себя, и горько, но он не может ничего с этим поделать.
- Ты не прав! – выдыхает он отчаянно.
Сердце стучит.
Дыхание срывается.
Мадара старается дышать ровнее, глядя на Хашираму. Старается не отвести глаз.
- В чем именно? – удивленно спрашивает Хаширама.
Мадаре хочется выть.
Он хлопает ладонью по земле. Грязный бинт рассекает воздух. Хаширама следит взглядом за алым пятном на сухощавой кисти Мадары.
Взгляд Хаширамы темный и далекий.
Мадара говорит – шепчет, быстро, захлебываясь.
- Ты дурак, Хаширама. Ты дурак и романтик.
Птица колотит крыльями.
Выбивается из последних сил, - и Мадара чувствует, что он, кажется, тоже.
- Не будет деревни, в которой детей не станут учить убивать.
Мадара сипит, как придушенный.
- Не будет идеального мира.
Мадаре больно. У него болит – все.
- Этот мир нужно кроить, Хаширама. Заново кроить.
Уронить на него луну.
Чтобы была еще ближе, тварь.
- Ты можешь сколько угодно строить иллюзии.
Хочешь, я построю тебе иллюзию, Хаширама?
Моя иллюзия будет реальнее, чем все твои, вместе взятые.
Я – гений по созданию иллюзий.
- Но ты никогда не сможешь…
Он заставляет себя оборвать фразу – не зная толком, не помня, как собирался продолжать. Он ловит взгляд Хаширамы.
Хаширама держит его руку.
Не дает снова ударить по земле.
Красный бинт блестит от крови в холодном свете луны.
- Что я никогда не смогу? – спрашивает Хаширама и осторожно тянет за отмотавшийся конец бинта.
Мадара дергает руку.
- Ничего!
Хаширама держит его запястье – бережно, но крепко.
Тяжело дыша, Мадара смотрит на тяжелый от его крови бинт в длинных, сильных пальцах Хаширамы.
Очень сильных.
Не таких, как у него.
Мадара скалится.
- Отпусти меня!
- Мне интересно знать. – Хаширама не улыбается. Он серьезен. И даже почти спокоен. Он холодный.
Он не такой, как Мадара.
Он не чувствует того, что чувствует Мадара.
Он никогда не сможет почувствовать.
Он поднимает глаза – и в кромешной темноте его глаз отражается светящийся взгляд Мадары.
Хаширама поворачивает руку Мадары ладонью вверх. Зажимает зубами край своего широкого пояса, тянет, рвет. Ткань трещит. Мадара вздрагивает, дергает руку к себе.
- Успокойся, - просит Хаширама. Прижимает сложенный лоскут к резаной ране на ладони Мадары.
Больно. Но отчего-то эта боль кажется приятной.
Больно.
У Мадары все дрожит внутри.
У Мадары горят глаза – и готовы потечь кровавыми слезами.
- Если мы захотим, мы построим такую деревню, - говорит спокойно Хаширама. Голос у него ровный. Охрипший, - очень много криков было сегодня на поле сражения.
Под глазами у него темные тени.
Мадара вздыхает – и чувствует, как пахнет от Хаширамы войной.
- И мир… мы изменим. – Хаширама улыбается. Мадара смотрит на него во все глаза – в горькой улыбке Хаширамы отражается его оскал. – Это не иллюзии, Мадара. Я не умею их строить.
От него пахнет кровью. Вид у него измотанный, почти больной.
Он зажимает кровоточащую рану – Мадара вспоминает, как схватился за лезвие, чтобы оттолкнуть его от груди Хаширамы, и щерится, что побитая собака, - а кажется, будто всего Мадару.
- Ты все равно не прав, - шепчет Мадара упрямо. – Слышишь, Хаширама? Все равно ты дурак.
Ему не хочется луну.
Ему больше не хочется звезд, - что от них толку? Он не умеют исполнять его желания.
Ему хочется Хашираму.
Давно хочется.
Сильно хочется.
Нелепо.
Он вдыхает запах травы. И Хаширамы.
Хаширама пахнет войной – а еще Хаширамой.
Мадара тоже хочет.
Он не хочет войну.
Он и деревню-то не так уж хочет. Такой деревни все равно никогда не будет.
Он хочет ее потому, что такую деревню хочет Хаширама.
Он умеет строить иллюзии. Он же гений.
Лучше всего получается – себе самому.
- Ты никогда не сможешь признаться в собственной неправоте, да, Мадара? – Голос серьезный, рука твердая, а глаза… Глаза смеются.
В глазах – светят алые мадарины огни.
Мадара прислоняется плечом к плечу Хаширамы. Сил нет. Силы закончились.
Ему больно.
Ему очень хочется прижаться.
Хочется выпустить на волю несчастную птицу.
И Хаширама чувствует.
Мадара задыхается – от неожиданности, от недоверия, от восторга, - когда Хаширама свободной рукой притягивает его к себе. Он просто падает на Хашираму, охает под его добродушный смех.
На Хашираме нет доспеха, только тонкое кимоно, под которым он твердый и теплый.
И сердце у него стучит так же часто.
И, может, Мадара не один такой, и Хаширама тоже где-то внутри дрожит.
Когда клетка распахивается.
Когда птица расправляет потрепанные крылья.
Когда Хаширама убирает с лица Мадары непослушные волосы, пропускает их сквозь пальцы, собирая застрявшие травинки; Мадара таращится, задыхается, облизывает высохшие губы. А потом Хаширама склоняется к нему, и Мадара вцепляется в его волосы, и огни его глаз меркнут в глазах Хаширамы, - потому что одуревший Мадара зажмуривается прежде, чем Хаширама властно и уверенно касается его губ своими.